Неточные совпадения
Через полтора или два месяца
не оставалось уже
камня на камне. Но по мере того как работа опустошения приближалась к набережной реки, чело Угрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний, ближайший к реке дом; в последний раз звякнул удар топора, а река
не унималась. По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась; по-прежнему один берег ее был крут, а другой представлял луговую низину,
на далекое пространство заливаемую в весеннее время водой. Бред продолжался.
Вдали вилась пыль — Азамат скакал
на лихом Карагёзе;
на бегу Казбич выхватил из чехла ружье и выстрелил, с минуту он
остался неподвижен, пока
не убедился, что дал промах; потом завизжал, ударил ружье о
камень, разбил его вдребезги, повалился
на землю и зарыдал, как ребенок…
С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец
остались только два, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою; с каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а
не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи
на них капусту, мука в подвалах превратилась в
камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль.
— Хорошо, я замолчу, — сказал он, — только, ради Бога,
не уходите так, а то у меня
на душе
останется такой
камень…
Между тем я
не заметил, что мы уж давно поднимались, что стало холоднее и что нам
осталось только подняться
на самую «выпуклость», которая висела над нашими головами. Я все еще
не верил в возможность въехать и войти, а между тем наш караван уже тронулся при криках якутов.
Камни заговорили под ногами. Вереницей, зигзагами, потянулся караван по тропинке. Две вьючные лошади перевернулись через голову, одна с моими чемоданами. Ее бросили
на горе и пошли дальше.
В полдень я подал знак к остановке. Хотелось пить, но нигде
не было воды. Спускаться в долину было далеко. Поэтому мы решили перетерпеть жажду, отдохнуть немного и идти дальше. Стрелки растянулись в тени скал и скоро уснули. Вероятно, мы проспали довольно долго, потому что солнце переместилось
на небе и заглянуло за
камни. Я проснулся и посмотрел
на часы. Было 3 часа пополудни, следовало торопиться. Все знали, что до воды мы дойдем только к сумеркам. Делать нечего,
оставалось запастись терпением.
Но вот и мхи
остались сзади. Теперь начались гольцы. Это
не значит, что
камни, составляющие осыпи
на вершинах гор, голые. Они покрыты лишаями, которые тоже питаются влагой из воздуха. Смотря по времени года, они становятся или сухими, так что легко растираются пальцами руки в порошок, или делаются мягкими и влажными. Из отмерших лишайников образуется тонкий слой почвы,
на нем вырастают мхи, а затем уже травы и кустарники.
Но
не все рискнули с нами. Социализм и реализм
остаются до сих пор пробными
камнями, брошенными
на путях революции и науки. Группы пловцов, прибитые волнами событий или мышлением к этим скалам, немедленно расстаются и составляют две вечные партии, которые, меняя одежды, проходят через всю историю, через все перевороты, через многочисленные партии и кружки, состоящие из десяти юношей. Одна представляет логику, другая — историю, одна — диалектику, другая — эмбриогению. Одна из них правее, другая — возможнее.
Могила отца была обнесена решеткой и заросла травой. Над ней стоял деревянный крест, и краткая надпись передавала кратчайшее содержание жизни: родился тогда-то, был судьей, умер тогда-то…
На камень не было денег у осиротевшей семьи. Пока мы были в городе, мать и сестра каждую весну приносили
на могилу венки из цветов. Потом нас всех разнесло по широкому свету. Могила стояла одинокая, и теперь, наверное, от нее
не осталось следа…
Рабочие очистили снег, и Кожин принялся топором рубить лед, который здесь был в аршин. Кишкин боялся, что
не осталась ли подо льдом вода, которая затруднила бы работу в несколько раз, но воды
не оказалось — болото промерзло насквозь. Сейчас подо льдом начиналась смерзшаяся, как
камень, земля. Здесь опять была своя выгода: земля промерзла всего четверти
на две, тогда как без льда она промерзла
на все два аршина. Заложив шурф, Кожин присел отдохнуть. От него пар так и валил.
На нем нет ни богатого платья, ни драгоценных
камней, никто его
не знает, но он ждет меня и уверен, что я приду, — и я приду, и нет такой власти, которая бы остановила меня, когда я захочу пойти к нему, и
остаться с ним, и потеряться с ним там, в темноте сада, под шорох деревьев, под плеск фонтана…
Камня на камне не оставалось; чины, начиная от губернатора до писца низших инстанций, увольнялись и отдавались под суд массами, хотя обеды, вечера и пикники шли своим чередом.
— Да, да, — прервал боярин, — мирвольте этим бунтовщикам! уговаривайте их! Дождетесь того, что все низовые города к ним пристанут, и тогда попытайтесь их унять. Нет, господа москвичи!
не словом ласковым усмиряют непокорных, а мечом и огнем. Гонсевский прислал сюда пана Тишкевича с региментом; но этим их
не запугаешь. Если б он меня послушался и отправил поболее войска, то давным бы давно
не осталось в Нижнем бревна
на бревне,
камня на камне!
Утро, еще
не совсем проснулось море, в небе
не отцвели розовые краски восхода, но уже прошли остров Горгону — поросший лесом, суровый одинокий
камень, с круглой серой башней
на вершине и толпою белых домиков у заснувшей воды. Несколько маленьких лодок стремительно проскользнули мимо бортов парохода, — это люди с острова идут за сардинами. В памяти
остается мерный плеск длинных весел и тонкие фигуры рыбаков, — они гребут стоя и качаются, точно кланяясь солнцу.
— Я говорю вам:
камня на камне не останется! Я с болью в сердце это говорю, но что же делать — это так! Мне больно, потому что все эти Чурилки, Алеши Поповичи, Ильи Муромцы — все они с детства волновали мое воображение! Я жил ими… понимаете, жил?! Но против науки я бессилен. И я с болью в сердце повторяю: да! ничего этого нет!
— Говорю вам:
камня на камне не останется! С болью в сердце это говорю, но против указаний науки ничего
не поделаешь!
— Извините, сударыни,
не умею, как дамам представляться и раскланиваться им, — сказал он и затем указал
на своего товарища. — Вон Василий Иваныч у нас… тоже, надо сказать, вместе мы с ним
на шоссе воспитание получили… Ну, а ведь
на камне да
на щебне
не много ловким манерам научишься, — так вот он недавно танцмейстера брал себе и теперь как есть настоящий кавалер, а я-с — как был земляник [Земляник — землекоп.], так и
остался.
Примет жизнь его жертву или с гневом отвергнет ее как дар жестокий и ужасный; простит его Всезнающий или, осудив, подвергнет карам, силу которых знает только Он один; была ли добровольной жертва или, как агнец обреченный, чужой волею приведен он
на заклание, — все сделано, все совершилось, все
осталось позади, и ни единого ничьей силою
не вынуть
камня.
Пока в духане происходил богословский разговор, Лаевский ехал домой и вспоминал, как жутко ему было ехать
на рассвете, когда дорога, скалы и горы были мокры и темны и неизвестное будущее представлялось страшным, как пропасть, у которой
не видно дна, а теперь дождевые капли, висевшие
на траве и
на камнях, сверкали от солнца, как алмазы, природа радостно улыбалась и страшное будущее
оставалось позади.
— Так-то… — продолжал он. — Вот вы всё учите, постигаете пучину моря, разбираете слабых да сильных, книжки пишете и
на дуэли вызываете — и все
остается на своем месте; а глядите, какой-нибудь слабенький старец святым духом пролепечет одно только слово, или из Аравии прискачет
на коне новый Магомет с шашкой, и полетит у вас все вверх тарамашкой, и в Европе
камня на камне не останется.
Друг твоего отца отрыл старинную тяжбу о землях и выиграл ее и отнял у него всё имение; я видал отца твоего перед кончиной; его седая голова неподвижная, сухая, подобная белому
камню, остановила
на мне пронзительный взор, где горела последняя искра жизни и ненависти… и мне она
осталась в наследство; а его проклятие живо, живо и каждый год пускает новые отрасли, и каждый год всё более окружает своею тенью семейство злодея… я
не знаю, каким образом всё это сделалось… но кто, ты думаешь, кто этот нежный друг? — как, небо!.. в продолжении 17-ти лет ни один язык
не шепнул ей: этот хлеб куплен ценою крови — твоей — его крови! и без меня, существа бедного, у которого вместо души есть одно только ненасытимое чувство мщения, без уродливого нищего, это невинное сердце билось бы для него одною благодарностью.
Акакий Акакиевич думал, думал и решил, что нужно будет уменьшить обыкновенные издержки, хотя по крайней мере в продолжение одного года: изгнать употребление чаю по вечерам,
не зажигать по вечерам свечи, а если что понадобится делать, идти в комнату к хозяйке и работать при ее свечке; ходя по улицам, ступать как можно легче и осторожнее по
камням и плитам, почти
на цыпочках, чтобы таким образом
не истереть скоровременно подметок; как можно реже отдавать прачке мыть белье, а чтобы
не занашивалось, то всякий раз, приходя домой, скидать его и
оставаться в одном только демикотоновом халате, очень давнем и щадимом даже самим временем.
Там она увидала старшую дочь Марьи, Мотьку, которая стояла неподвижно
на громадном
камне и глядела
на церковь. Марья рожала тринадцать раз, но
осталось у нее только шестеро, и все — девочки, ни одного мальчика, и старшей было восемь лет. Мотька, босая, в длинной рубахе, стояла
на припеке, солнце жгло ей прямо в темя, но она
не замечала этого и точно окаменела. Саша стала с нею рядом и сказала, глядя
на церковь...
Я
остался еще
на берегу, привлекаемый грустным очарованием. Воздух был неподвижен и полон какой-то чуткой, кристаллической ясности,
не нарушаемый теперь ни одним звуком, но как будто застывший в пугливом ожидании. Стоит опять треснуть льдине, и морозная ночь вся содрогнется, и загудит, и застонет.
Камень оборвется из-под моей ноги — и опять надолго наполнит чуткое молчание сухими и резкими отголосками…
А меньшой сказал: «По-моему,
не так. Напрасно этого писать
на камне не стали бы. И все написано ясно. Первое дело: нам беды
не будет, если и попытаемся. Второе дело: если мы
не пойдем, кто-нибудь другой прочтет надпись
на камне и найдет счастье, а мы
останемся ни при чем. Третье дело:
не потрудиться, да
не поработать, ничто в свете
не радует. Четвертое:
не хочу я, чтоб подумали, что я чего-нибудь да побоялся».
Недалеко от берега
на большом плоском
камне сидело несколько гагар. Птицы собрались
на ночлег, но, услышав людские голоса, повернули головы в нашу сторону. Теперь они плохо видели и потому еще более насторожились. Наконец, одна гагара
не выдержала. Тяжело взмахнув крыльями, она поднялась в воздух. Тотчас вслед за нею снялись все остальные птицы и низко над водой полетели к тому мысу, который
остался у нас позади.
«Хедвинг» разбился лет пятнадцать назад. Это был норвежский пароход, совершавший свой первый рейс и только что прибывший в дальневосточные воды. Зафрахтованный торговой фирмой Чурин и компания, он с разными грузами шел из Владивостока в город Николаевск. Во время густого тумана с ветром он сбился с пути и врезался в берег около мыса Успения. Попытки снять судно с
камней не привели ни к чему. С той поры оно и
осталось на том месте, где потерпело аварию.
— По всей вероятности, ничего. Непротивление злу дало бы полную свободу преступной воле, а от этого,
не говоря уж о цивилизации,
на земле
не осталось бы
камня на камне.
— Садись
на этот
камень, спиною к ветру, так, — приказала Таисия, а сама
осталась стоять; и говорили они
не лицом, а боком друг к другу, словно объяснялись с кем-то третьим. Трудно было поверить, что они только недавно были здесь с Михаилом Михайловичем и весело, по-французски, говорили о буре.
Коса получил известие, без сомнения преувеличенное, о движении команды солдат в Свиное и счел себя в критическом положении; противник был у него в тылу, ни из Свиного, ни из Кричева
не возвращались посланные: тут было уже
не до нападения.
Оставалось замаскированным обходом, пользуясь местными холмами, у деревни Горбатки предупредить противника и выйти
на дорогу в Красное. Но и тут неудача: со всеми своими стратегическими соображениями пришлось Косе набрести если
не на камень, то
на фейерверкера Шитенина.
Их было двое мужчин и три дамы, при первом взгляде
на которых
не оставалось сомнения, что они принадлежали к петербургскому «полусвету». Кричащие наряды, вызывающие взгляды, слишком большое количество драгоценных
камней, чтобы они могли быть куплены мужем или одним любовником.
Одно дуновение ветерка, и все, все разрушено, ни от чего
не останется и
камня на камне.
Она дарила всегда неожиданно: то пошлет плохую табакерку с червонцами, то горшок простых цветов с драгоценным
камнем на стебле, то простой рукомойник с водою, из которого выпади драгоценный перстень; то подложит под кровать имениннице две тысячи серебрянных рублей, или подарит невесте перстень со своим изображением в мужском наряде, сказав: «А вот и тебе жених, которому, я уверена, ты никогда
не изменишь и
останешься ему верна», или пошлет капельмейстеру Паизиэло, после представления его оперы «Дидона», табакерку, осыпанную бриллиантами, с надписью, что карфагенская царица при кончине ему ее завещала!
Нет! Это
не так уж просто.
В живом
остается протест.
Молчат только те —
на погостах,
На ком крепкий
камень и крест.
Мертвый
не укусит носа,
А живой…
Правда, что Старый Город был разбит
на голову и с тех пор никогда уже
не поднимал вооруженной руки и
не выставлял защищенной бронею груди; но зато он весь
остался в «вере отцов своих» и, как выражается о нем одно известнейшее в старообрядчестве сочинение, — «страданиями своими и ранами кровоточивыми долгое время сиял, яко
камень некий многоценный в венце церкви древней апостольской, от никониан мучимой».